сторону. Наташка, единственная оргкомитетовская барышня, увлекла Игоря смотреть лед на реке Грязной, когда они уже почти вернулись из магазина. Тут-то и обнаружилось, что бесповоротно стемнело.
– Ты, журналист, с Наташкой того… Поосторожнее, – шепнул вездесущий Карасев, а Игорь опять не понял.
– Она что, твоя девушка? – уточнил.
– Избави Бог! – никогда Карасева не поймешь, что он сказать-то хочет.
Наташка была не то чтобы хороша: толстенькая, приземистая, кожа нечистая, в черных точках. Но веселая, двигается легко, танцует с удовольствием, прижимается мягкой грудью. Куда тут домой возвращаться, автобусы, наверное, не ходят уже, какие автобусы в час ночи за городом.
– Пойдем ко мне, – шепнула Наташка. – Я со старшей поварихой в комнате, она давно дрыхнет без задних ног, ей завтра в пять утра вставать, готовить на всю ораву.
Метель царапалась в окна и повизгивала: ее не пускали внутрь. Повариха ритмично похрапывала, за стенкой слева пели походные песни, за стенкой справа скрипели пружинами тощей кровати, скрипели назойливо и однообразно. Наташка так и не сняла зеленый мохеровый свитер, ворсинки от него лезли Игорю в рот и глаза. Он поднял голову и увидел за окном плотно укутанную снегом громадную ель, освещенную фонарем. Снег от света фонаря казался синим, а хвоя почти черной, и метель все царапалась и визжала, но это было так здорово: дикая, не городская зима в полуметре от постели, отделенная лишь тонким ненадежным стеклом, и комната без света, тесная, как Наташкин рот, но прохладная. Внезапный вскрик и смех Наташки, ворчание так и не проснувшейся поварихи, лежавшей совсем близко на соседней кровати, но все же дальше, чем ель в снегу за окном. Все это было счастьем, диким, немножко непристойным, в черных крапинках чужой кожи, с запахом сырой штукатурки, свежего молодого пота и снега, снега. И еще чего-то совершенно нового и незнакомого.
Ксюша долго не могла уснуть: отвыкла, успела отвыкнуть спать одна. Вздыхала, ходила на кухню пить теплое молоко, надевала толстые носки, снимала, ложилась в постель, рассматривала фотографию в дешевой ореховой рамке. Вот они в день свадьбы: она и Игорь, тут рядышком, на прикроватном столике. Игорь невозможно красив, в новом костюме, жалко, тень падает ему на глаза, не разберешь их выражения, но сейчас Ксюше кажется, что муж смотрит на нее с необъяснимой жалостью.
Где же ты, то есть понятно где, но почему не приехал, как обещал? А вдруг что-то случилось? Автобус перевернулся… Дороги скользкие за городом, может, их вовсе замело. И вот, какой уж тут сон – Ксюша вскакивает, ходит по комнате туда-сюда. Когда туда – спиной к фотографии, сюда – смотрит, не отрываясь, на милое лицо.
– Ладно, – сказала Ксюша на фотографии настоящей Ксюше, а может, наоборот: живая Ксюша – бумажной, – кончай психовать и ложись спать. Для ребенка вредно. Никуда он не денется, и с автобусом все в порядке. Он там выпил лишку и с Наташкой перепихнулся. Сейчас уже спит. А приедет послезавтра.
«Крышу у меня снесло, – думает Ксюша и ревет. – Очень даже запросто, на нервной почве. Вот, уже фотографии со мной разговаривают. Ох, если бы правда все в порядке, пусть и согрешил с кем, но сам здоров, цел-невредим, пусть, пусть!» Глядит на фотографию, и то ли сама, плача, вслух бормочет, то ли чудится ей:
– Ну, а я тебе о чем говорю: все в порядке! Ложись быстрее! Но только вот что, с мужем сразу-то в койку не кидайся, отговорись чем-нибудь. Сильное предчувствие, что привезет он от Наташки подарочек. А тебе в твоем положении это ни к чему.
Слезы у Ксюши высохли. Легла в постель, от растерянности, а больше от злости уснула.
Игорь позвонил на следующий день из поселка Рождествено, подтвердил, что у него все хорошо и задержится еще на день. Голос его, веселый и слегка виноватый, Ксюше не понравился. В понедельник, когда Игорь утром вернулся домой и попытался увлечь ее в спальню, отговорилась тем, что живот болит. Ага, это в понедельник, но чем отговариваться во вторник и так далее? Ксюша махнула рукой и постаралась не думать о будущем, хотя плохо получалось.
Во вторник Игорь, слегка смущаясь, объяснил Ксюше, что с ним в командировке на молодежном слете был приятель-врач, они говорили обо всем на свете, в том числе о беременности, и Станислав, врач, сказал, что как раз на этом сроке, ну, какой сейчас у Ксюши, не рекомендуется и даже вредна половая жизнь. А врач хороший, из продвинутой клиники, в обычной женской консультации такого не скажут, не знают о таком.
Ксюша плюнула бы на историю с фотографией, ясно же, что сон ей тогда приснился, объяснял-то муж убедительно. Она бы плюнула и забыла насовсем, но Игорь все-таки очень рассеянный. Когда Ксюша стирает его вещи, вечно в карманах что-то заваляется, один раз муж без нее джинсы вместе с часами и деньгами постирал. Вот она и проверяет карманы перед стиркой. На сей раз в кармане обнаружились таблетки трихопола. Посмотрела в справочнике: таблетки эти от всяких инфекций, но в основном от половых. Ксюша, она ведь правильная, простая и жизнь понимает по-правильному просто. Выходило, что надо с Игорем разводиться.
Так это ей стало страшно, непереносимо: то, что разводиться надо. Страшнее, чем его измена. И не то ведь страшно, что рожать через три с половиной месяца и ребенок без отца вырастет, ну и всякое такое, а то, как она без Игоря жить будет. И уже все случилось, ничего не поправить, не изменить, разве свадебную фотографию на прикроватном столике порвать. Порвать? Да как же порвать-то! Невозможно!
Села Ксюша на диван: плакать. Обед не сварила, какой обед! Джинсы мужа с таблетками в кармане не выстирала, какая там стирка!
Игорь домой возвращается довольно поздно, может, у них в редакции заседание проходило. А Ксюша давно уж плачет, все лицо опухло, не только что нос и глаза.
– Где моя звездочка? – кричит Игорь от порога. – Где две мои звездочки: маленькая и еще одна невидимая? Почему кормильца не встречают?
От этих слов-отмычек Ксюша совсем в рыданиях заходится. Игорь бежит в комнату, не снимая ботинок, хватает ее на руки, целует, прижимает к себе так, что пуговица на погончике его пиджака больно впивается Ксюше в висок.
– Что случилось? В консультации что-то сказали? На работе? Что? Что с тобой, солнце мое?
И прямо у него на руках, с этой пуговицей у виска, Ксюша, как в прорубь:
– Ты уходишь к Наташе?
Игорь молчит очень быстро. Садится с нею на руках